Неточные совпадения
— Благодарю, — сказал Грэй, вздохнув, как развязанный. — Мне именно недоставало звуков вашего простого, умного голоса. Это как холодная
вода. Пантен, сообщите людям, что сегодня мы поднимаем якорь и переходим в устья Лилианы, миль десять отсюда. Ее течение перебито сплошными мелями. Проникнуть в устье можно лишь с моря.
Придите за картой. Лоцмана не брать. Пока все… Да, выгодный фрахт мне нужен как прошлогодний снег. Можете передать это маклеру. Я отправляюсь в город, где пробуду до вечера.
«Сообразно инструкции. После пяти часов ходил по улице. Дом с серой крышей, по два окна сбоку; при нем огород. Означенная особа
приходила два раза:
за водой раз,
за щепками для плиты два. По наступлении темноты проник взглядом в окно, но ничего не увидел по причине занавески».
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он
пришел бы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в
воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы
за окном, да тут же, как рассветет, и штопать бы села, — вот моя и ночь!.. Так чего уж тут про прощение говорить! И то простила!
Я все время поминал вас, мой задумчивый артист: войдешь, бывало, утром к вам в мастерскую, откроешь вас где-нибудь
за рамками, перед полотном, подкрадешься так, что вы, углубившись в вашу творческую мечту, не заметите, и смотришь, как вы набрасываете очерк, сначала легкий, бледный, туманный; все мешается в одном свете: деревья с
водой, земля с небом…
Придешь потом через несколько дней — и эти бледные очерки обратились уже в определительные образы: берега дышат жизнью, все ярко и ясно…
Жители знаками спрашивали, не
за водой ли мы
пришли.
Пришлось черту заложить красную свитку свою, чуть ли не в треть цены, жиду, шинковавшему тогда на Сорочинской ярмарке; заложил и говорит ему: «Смотри, жид, я
приду к тебе
за свиткой ровно через год: береги ее!» — и пропал, как будто в
воду.
— Что, мол, пожар, что ли?» В окно так-то смотрим, а он глядел, глядел на нас, да разом как крикнет: «Хозяин, говорит, Естифей Ефимыч потонули!» — «Как потонул? где?» — «К городничему, говорит,
за реку чего-то пошли, сказали, что коли Федосья Ивановна, — это я-то, —
придет, чтоб его в чуланчике подождали, а тут, слышим, кричат на берегу: „Обломился, обломился, потонул!“ Побегли — ничего уж не видно, только дыра во льду и
водой сравнялась, а приступить нельзя, весь лед иструх».
Через час
пришел с покоса хозяин, а
за ним собрались и остальные члены семейства. Началось бесконечное чаепитие, под конец которого из чайника лилась только чуть-чуть желтоватая
вода.
Поднялась новая суматоха, послали
за доктором, но Луша
пришла в себя сейчас же, как ее вспрыснули холодной
водой.
Пришел высокий, бритый, желтолицый повар Лука с большой продолговатой белой лоханью, которую он с трудом, осторожно держал
за ушки, боясь расплескать
воду на паркет.
Я поднялся в город, вышел в поле. Было полнолуние, по небу плыли тяжелые облака, стирая с земли черными тенями мою тень. Обойдя город полем, я
пришел к Волге, на Откос, лег там на пыльную траву и долго смотрел
за реку, в луга, на эту неподвижную землю. Через Волгу медленно тащились тени облаков; перевалив в луга, они становятся светлее, точно омылись
водою реки. Все вокруг полуспит, все так приглушено, все движется как-то неохотно, по тяжкой необходимости, а не по пламенной любви к движению, к жизни.
Ротмистр Порохонцев ухватился
за эти слова и требовал у врача заключения; не следует ли поступок Ахиллы приписать началу его болезненного состояния? Лекарь взялся это подтвердить. Ахилла лежал в беспамятстве пятый день при тех же туманных, но приятных представлениях и в том же беспрестанном ощущении сладостного зноя. Пред ним на утлом стульчике сидел отец Захария и держал на голове больного полотенце, смоченное холодною
водой. Ввечеру сюда
пришли несколько знакомых и лекарь.
— Палок! — закричал он своим густым голосом. — Тревога! Чеченцы
пришли! Иван! Самовар барину ставь. А ты вставай! Живо! — кричал старик. — Так-то у нас, добрый человек! Вот уж и девки встали. В окно глянь-ка, глянь-ка,
за водой идет, а ты спишь.
— Да, видно, не под силу
пришел! — перервал, усмехаясь, колдун. — Вперед наука: не спросясь броду, не суйся в
воду. Ну, да что об этом толковать! Кто старое помянет, тому глаз вон! Теперь речь не о том: пора
за хозяйский хлеб и соль приниматься.
— Мудреного нет, — продолжал рыбак, — того и жди «внучка
за дедом
придет» [Так говорится о позднем весеннем снеге, который, падая на старый снег и тотчас же превращаясь в
воду, просачивает его насквозь и уносит с земли.
Дело в том, что с минуты на минуту ждали возвращения Петра и Василия, которые обещали
прийти на побывку
за две недели до Святой: оставалась между тем одна неделя, а они все еще не являлись. Такое промедление было тем более неуместно с их стороны, что путь через Оку становился день ото дня опаснее. Уже поверхность ее затоплялась
водою, частию выступавшею из-под льда, частию приносимою потоками, которые с ревом и грохотом низвергались с нагорного берега.
Это известие заставило воеводу задуматься. Дал он маху — девка обошла, а теперь Арефа будет ходить по городу да бахвалиться. Нет, нехорошо. Когда
пришло время спуститься вниз, для допроса с пристрастием, воевода только махнул рукой и уехал домой. Он вспомнил нехороший сон, который видел ночью. Будто сидит он на берегу, а
вода так и подступает; он бежать, а
вода за ним. Вышибло из памяти этот сон, а то не видать бы Арефе свободы, как своих ушей.
С раннего утра
пришли бабы поставили чугуны
воды и принялись
за работу.
— Нет, не секрет. Я расскажу вам. Мысль эта
пришла мне в голову уже давно. Слушайте. Как-то раз Владимир Красное Солнышко рассердился
за смелые слова на Илью Муромца; приказал он взять его, отвести в глубокие погреба и там запереть и землей засыпать. Отвели старого казака на смерть. Но, как это всегда бывает, княгиня Евпраксеюшка «в те поры догадлива была»: она нашла к Илье какой-то ход и посылала ему по просфоре в день, да
воды, да свечей восковых, чтобы читать Евангелие. И Евангелие
прислала.
Помыслы в сердце человеческом — глубокая
вода, но и их умел вычерпывать мудрый царь. В словах и голосе, в глазах, в движениях рук так же ясно читал он самые сокровенные тайны душ, как буквы в открытой книге. И потому со всех концов Палестины
приходило к нему великое множество людей, прося суда, совета, помощи, разрешения спора, а также и
за разгадкою непонятных предзнаменований и снов. И дивились люди глубине и тонкости ответов Соломоновых.
За реченькой
за быстрою
Четыре двора;
В этих ли во двориках
Четыре кумы.
Вы, кумушки, голубушки,
Подружки мои,
Кумитеся, любитеся,
Любите меня.
Пойдете вы в зеленый сад —
Возьмите меня;
Вы станете цветочки рвать —
Сорвите и мне;
Вы станете веночки плесть —
Сплетите и мне;
Пойдете на реченьку —
Возьмите меня;
Вы станете венки бросать —
Вы бросьте и мой.
Как все венки посверх
воды,
А мой потонул;
Как все дружки домой
пришли,
А мой не
пришел.
Омакнул в
воду губку, прошел ею по нем несколько раз, смыв с него почти всю накопившуюся и набившуюся пыль и грязь, повесил перед собой на стену и подивился еще более необыкновенной работе: всё лицо почти ожило, и глаза взглянули на него так, что он, наконец, вздрогнул и, попятившись назад, произнес изумленным голосом: «Глядит, глядит человеческими глазами!» Ему
пришла вдруг на ум история, слышанная давно им от своего профессора, об одном портрете знаменитого Леонардо да Винчи, над которым великий мастер трудился несколько лет и всё еще почитал его неоконченным и который, по словам Вазари, был, однако же, почтен от всех
за совершеннейшее и окончательнейшее произведение искусства.
У него и у Савёлки одна вера была. Помню, икона чудесно явилась у нас на селе. Однажды рано утром по осени
пришла баба до колодца
за водой и — вдруг видит: но тьме на дне колодца — сияние. Собрала она народ, земский явился, поп
пришёл, Ларион прибежал, спустили в колодезь человека, и поднял он оттуда образ «Неопалимой купины». Тут же начали молебен служить, и решено было часовню над колодцем поставить. Поп кричит...
Старику повязывали на шею салфетку и сажали его
за стол, где он смиренно дожидался, пока Лев Степанович ему
пришлет рюмку настойки, в которую он ему подливал
воды.
Тит, как более сильный характер, первый
пришел в себя и снова тем повелительным голосом, которым отдавал барские приказы лет двадцать, сказал: «Ну что тут зевать! Сенька, втащи сюда корыто да
воды. А ты, Ларивон, сбегай-ка
за батюшкой. Да нет ли у вас, Агафья Ивановна, медного пятака, на правой глаз-то ему надобно положить…»
Это
пришел за гнедым проснувшийся кучер Антон; он нечаянно наступил своим сапожищем на компанию и раздавил ее. Одни мухи улетели обсасывать свою мертвую, обмазанную вареньем, маменьку, да ящерица убежала с оторванным хвостом. Антон взял гнедого
за чуб и повел его из сада, чтобы запрячь в бочку и ехать
за водой, причем приговаривал: «ну, иди ты, хвостяка!», на что гнедой ответил только шептаньем.
Олень подошел к речке напиться, увидал себя в
воде и стал радоваться на свои рога, что они велики и развилисты, а на ноги посмотрел и говорит: «Только ноги мои плохи и жидки». Вдруг выскочи лев и бросься на оленя. Олень пустился скакать по чистому полю. Он уходил, а как
пришел в лес, запутался рогами
за сучья, и лев схватил его. Как
пришло погибать оленю, он и говорит: «То-то глупый я! Про кого думал, что плохи и жидки, то спасали, а на кого радовался, от тех пропал».
А когда
придет на место, станет он зябнуть от сибирского холода, зачахнет и умрет тихо, молча, так что никто не заметит, а его скрипки, заставлявшие когда-то родную деревню и веселиться и грустить, пойдут
за двугривенный чужаку-писарю или ссыльному, ребята чужака оборвут струны, сломают кобылки, нальют в нутро
воды…
Народ все сбегается, толпа становится больше и больше, бабы держатся друг
за друга; но никто не подает помощи. Те, которые только что
приходят, подают советы, ахают и на лицах выражают испуг и отчаянье; из тех же, которые собрались прежде, некоторые садятся, устав стоять, на траву, некоторые возвращаются. Старуха Матрена спрашивает у дочери, затворила ли она заслонку печи; мальчишка в отцовском сюртуке старательно бросает камешки в
воду.
— Был-с.
За мною в барак
присылали. Я велел
воду греть и вот к вам
пришел.
— Ведь вот, господа,
пришли вы сюда, шумите… А из-за чего? Вы говорите, народ помирает. Ну, а рассудите сами, кто в этом виноват. Говорил я вам сколько раз: поосторожнее будьте с зеленью, не пейте сырой
воды. Ведь кругом ходит зараза. Разорение вам какое, что ли,
воду прокипятить? А поди ты вот, не хотите. А как схватит человека, — доктора виноваты. Вот у меня недавно один умер: шесть арбузов натощак съел! Ну скажите, кто тут виноват? Или вот с водкой: говорил я вам, не пейте водки, от нее слабеет желудок…
Скоро стало мне очень плохо. Меня уложили в клети, на дощатом помосте, покрытом войлоком. Как только я опускал голову на свое ложе, оно вдруг словно принималось качаться подо мною, вроде как лодка на сильной волне, и начинало тошнить. Тяжко рвало. Тогда
приходил из избы Петр, по-товарищески хорошо ухаживал
за мною, давал пить холодную
воду, мочил ею голову. Слышал я, как в избе мужики пьяными голосами говорили обо мне, восхваляли, — что вот это барин, не задирает перед мужиками коса, не гордый.
— Арра тулле, эллакенне! (Нет, милочка, не
приходи!) Мы сердиты: голова болит с похмелья; еще ж на карауле и
за себя не ручаемся, чтобы не прожгли вас обеих одним поцелуем этого дурачка (он показал на мушкет). Бултых, бабка, в
воду козьими ногами вверх; ступай принимать деток у водяных рожениц.
Пришла девочка лет пятнадцати
за водой.
Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и
воду, — ей бы и в голову не
пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и
за то мучил себя и ее, — умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата.